В чем исторические истоки конфликтов? Какие стихии борются в границах Екатеринбурга? Каких брендов на самом деле достоин наш город? Обсуждаем с культурологом, кандидатом философских наук Георгием Цеплаковым. В статье «Культурные мифы города: система координат», опубликованной в журнале «Урал» uraljournal.ru/work-2017-4-1760, наш эксперт выделил три основополагающие мифологии: природную уральскую, индустриальную свердловскую и торговую екатеринбургскую. Статья стала своего рода манифестом «Экспертного клуба Екатеринбурга», взявшегося разрешить «проклятые» вопросы нашего города.

«Нам говорят: надо сделать брендом Екатеринбурга „город бесов“. Вы серьезно?»

— Георгий, где в Екатеринбурге примеры природного, первозданного пространства?

— Мы говорим о культуре, а это значит, что первозданная природа как бы остается за скобками. Культурологи изучают человеческие, субъективные интерпретации событий и вещей. Им важно выделить значимые, влиятельные толкования среди множества разных. Поэтому некорректно говорить в контексте изучения культуры о «чистых» природных объектах, мы же, по сути, изучаем живые мифы.

Любая мифология, в том числе и городская, всегда когда-то начинается. Например, городская мифология Питера возникла, когда Гоголь написал «Петербургские повести», до этого у города на Неве не было своего мифа. Современная московская мифология возникла, возможно, благодаря Гиляровскому (автору знаменитой книги «Москва и москвичи». — Прим. ред.). Родоначальник внятной среднеуральской мифологии — Павел Петрович Бажов.

Наш промышленный город, возникнув при Петре I, изначально противопоставил себя уральской природе — суровой, коварной, негостеприимной. Человек здесь с самого начала подчинял своенравную природу и силой забирал ее рудные богатства. Но только Бажовым было понято это противостояние и впервые описан мифологический конфликт — как природа мстит человеку. Потом многие люди культуры — литературы, изобразительного искусства, музыки, театра, кино — подключились к разработке этой темы.

С этой точки зрения, один из примеров первозданной «уральщины» — памятник Борису Николаевичу Ельцину перед Ельцин Центром. Он и своей формой напоминает сталагмит. Ельцин как бы выступает из горной породы, позади глыбы с его барельефом — изображение то ли уральских самоцветов, то ли кусков гранита. И еще у Ельцина на памятнике вместо кистей рук медвежьи лапы. Так скульптор выразил его стихийную мощь, харизму, уральское природное начало. Он как бы полномочный представитель уральской природы, такой же своенравной и властной.

— В своей статье вы отмечаете, что свердловчанин, представитель советской индустриальной культуры, придавленный уже не природой, укрощенной промышленностью, а городом-заводом, напряженным и монотонным трудом, был отчасти борцом, бунтарем, диссидентом. Пожалуй, наиболее яркий уральский «диссидент» — тот самый Ельцин. Значит ли это, что знаменитая екатеринбургская «поперечность» — продукт советского периода?

— Немного не так. Свердловское, горнопромышленное начало было скорее артельным, коллективистским, а человек в нем был неотделим от производства, такой рабочей деталью механизма. Мне кажется, стремление убежать от всеобщей мобилизации, а потом и бунтарство появились в момент, когда свердловское начало, свердловский дух начал выдыхаться, это произошло в 1970—1980-е годы. Стали задавать неудобные вопросы: а надо ли все время работать и только работать? Это совпало со столичным трендом шестидесятников и было отголосками спектаклей театра «Современник» или фильмов Марлена Хуциева — реакции на ХХ и XXII партийные съезды. У нас наиболее ярко это проявилось в свердловском рок-клубе: вспомните тексты «Наутилуса» или «Агаты Кристи», поэму Романа Тягунова «Письмо генсеку». В них личная неудовлетворенность напрямую сталкивается с всеобщим показным энтузиазмом, с социальными победами, в которые перестают верить. Одновременно ослабление, а потом и крах свердловского начала приводят к тому, что на останках советской империи снова вырывается наружу природная уральская стихия.

— В статье вы называете ее бесовской, демонической, языческой.

— Да. Цивилизационные, сдерживающие стены советской оборонной крепости рухнули — и вернулся необузданный карнавал враждебного созидающему человеку язычества, «тайной силы», описанной Бажовым. Только уже в других образах и символах. В сказах Бажова Хозяйка-малахитница, Великий Полоз связаны с бесовщиной. В своей статье я только повторил это. Причем бунтарство, диссидентство не имеет конкретной привязки к Екатеринбургу, и даже шире — к советской цивилизации. Оно возникает всегда, когда какая-то упорядоченная общественная система сдает позиции и власть не в состоянии адекватно ответить на вызовы и протест.

— Екатеринбуржцы привыкли думать о себе, что они жители особого, традиционно бунтарского, «вертикального» города. А по вашим словам выходит, что это качество приобретено совсем недавно.

— Так и есть. Самодовольное представление о том, что «выше нас только небо, круче нас только яйца», что мы один на один с Абсолютом и никто нам не указ, — это поздняя черта, пришедшая после раскола Советского Союза, в определенной мере, возможно, — в связи с возвышением все того же Бориса Ельцина. В 90-е набирает силу феномен Екатеринбурга как торгового города, и мы красуемся сами перед собой, являем себя другим городам и странам: ну да, мы такие!

— Формулировка «город бесов» — насколько адекватно описывает она характер екатеринбуржцев?

— Каждый выбирает для себя. Но не только мы выбираем символы — и символы выбирают нас. Тот, кто выбирает в качестве символа города сквер, будет видеть вокруг деревья, траву, слушать птиц и приветствовать мам с колясками. Тот, кто выбирает храм — будет слышать колокольный звон, видеть лики святых и прихожан. Лично я выбираю и сквер, и храм, мне приятно быть в двух мирах сразу. Но это мой личный выбор.

А кто-то (ведь люди разные) решит выбрать в качестве символа города помойку. Что он будет видеть вокруг? Что для него будет релевантно? Что выбрал, на то и смотри. «Его клетка, ему в ней и жить», как говорил герой Пелевина. И это работает. В этом нет никакой мистики, это чистая социальная психология, как культуролог я могу показать, как конкретно действует этот механизм.

А теперь нам говорят: надо сделать брендом Екатеринбурга «город бесов». Вы серьезно? Хочется сказать: вы для себя выбирайте, а нас в это дело не впутывайте. «Город бесов» — по сути то же самое, что «тайная сила» Бажова, по-другому названная. В своей статье я назвал эту мифологию уральской, наряду с двумя другими — свердловской и екатеринбургской. Обратите внимание, когда Соловьев наклеил этот ярлык: в момент, когда вспыхнула борьба между храмом и сквером, которые оба принадлежат екатеринбургской мифологической реальности. В этот момент раскола, противопоставления религиозного и светского, когда испытывается на прочность екатеринбургское начало, без привлечения энергетики свердловского, в сквере начинает проступать начало уральское — стихийное, языческое. И опасное для горожан. При этом многие жители города с легкостью идентифицировали себя с ним и, когда возникла игра определений «город бесов», «город храбрых», весело смикшировали: о, мы храбрые бесы!

Но я всего лишь аккуратно спрашиваю: ребята, вы вообще понимаете, что выбираете? Конечно, вы в своем праве, но вместе с тем — отражаете, чем грозит такой выбор? Я могу перечислить вам имена Романа Тягунова, Бориса Рыжего, Максима Анкудинова, Тараса Трофимова, Александра Верникова (екатеринбургские поэты, погибшие или покончившие с собой. — Прим. ред.), которые так или иначе играли в похожие смысловые игры. И это только ближний ряд, и самое ужасное, что он не закончен.

— Мне-то представляется, что сквер был протестом современного постмодернистского горожанина против приверженцев архаичных иерархичных социальных отношений, только и всего, без всякой мифологии и мистики.

— Мне не кажется, что все, вышедшие «топить за сквер» — постмодернисты. Сквер — очень сложная и больная тема. И я во многом соглашусь с критикой тех, кто отстаивал позицию «за сквер». Потому что местные власти не в первый раз проявили себя неадекватно: когда снесли Пассаж и Краснознаменную группу, это было сделано без согласования с горожанами, потом слишком долго тянулась дискуссия вокруг храма святой Екатерины, власти и инвесторы не объяснили людям, зачем нужен храм именно в этом месте. Сюда примешались отголоски недавней украинской истории, контекст современной политической борьбы в нашей стране, много разных других смысловых осколков.

Но если вернуться к вопросу о постмодерне, давайте зададимся вопросом — в какую из трех мифологий он вписывается? Индустриальный Свердловск и торговый Екатеринбург — это миры модерна. Поэтому только в уральскую. Французские философы Мишель Фуко или Жиль Делез провозглашают принципы новой социальной реальности, реальности постмодерна как реальности управляемого гниения, постепенного разрушения изнутри, от которого получаешь удовольствие. Поэтому неудивительно, что многие из тех, кто изначально выходил с совершенно обоснованными требованиями «за сквер» и кто связывает свое мировоззрение с постмодерном, как вы говорите, в конце концов, возможно, безотчетно идентифицировали себя с «городом бесов».

Но постмодерн, если уж мы о нем заговорили, не противостоит архаике, он использует архаику так же, как использует и революционные настроения. Конфликт прогрессивного и реакционного — это модернистский конфликт. Он невозможен под знаменами постмодерна. Постмодерн — это не развитие, не новизна, это конец истории, изматывающий бег по кругу с неизбежной гибелью в конце. Те, кто сознательно выбирают постмодерн как ориентир — либо просто не понимают, что это такое, либо вступили на очень рискованный путь.

Я не хочу, чтобы мои слова интерпретировали как порицание. Я хочу просто сказать, что мифология, или, как называл это Карл Густав Юнг, коллективное бессознательное, работает помимо нашего сознания, само по себе. Но, надо отдать должное, нашлись силы, чтобы конфликт в сквере был преодолен, и достаточно мирно. Честно говоря, я этого не ожидал, мне казалось, противостояние будет более острым.

«Конфликт между сквером и храмом — надуманный, типа „кто тебе важнее — мама или папа“»

— Цитата из вашей статьи: «Образованному екатеринбуржцу периодически становится стыдно и за свой гедонизм, и за свою лень, и за свое себялюбие, и за свое так называемое творчество. Он раскаивается. Поэтому и надо ему, чтобы рядом с магазином и театром обязательно был храм, просто чтобы не давал погрязнуть в развлечении и потреблении. А потому, в отличие от человека свердловского и человека уральского, человек Екатеринбурга одержим двумя началами — светской культурой, с одной стороны, и воспоминанием о христианстве — с другой». Георгий, откуда такие наблюдения и выводы? Это ваши личные переживания? Чьи-то «показания»?

— И мои личные переживания, и отпечаток общения с горожанами, в основном «культурной прослойкой». Многие совершают что-то значительное, а потом оказывается, что не такое уж значительное. Не видят творческого «выхлопа», испытывают чувство вины и говорят: а зачем все?

Думаю, что с этим же связано соседство крупных торговых центров с религиозными сооружениями: напротив «Гринвича» — часовня Александра Невского, напротив Мытного Двора — Большой Златоуст, недалеко от «Моды» — Храм-на-Крови и часовня святой Екатерины на площади Труда. (Кстати, когда до «Моды» существовал торговый центр «Гринго» с постмодернистским разрушительным ядром на фасаде, символически это было довольно жуткое место, это был апогей уральского начала, можно было показывать и говорить: вот оно.)

Открылся Ельцин Центр, во многом посвященный стихии разлома Советского Союза и первых, очень нестабильных постсоветских лет — и тоже возникло желание «уравновесить» его храмом святой Екатерины. Конечно, можно сказать, что это желание властей, инвесторов и архитекторов замолить свои грехи. Возможно, так и есть. Но в то же время справедливо признать, что по большим православным праздникам места в храмах у нас не хватает, там не протолкнуться. Хотя в обычные дни в обычных храмах не больше десятка человек.

Такой неоспоримый специалист по поведению масс, как Элиас Канетти, говорил, что есть два типа массы. Один — это стихийная масса, Канетти называл ее «открытой»: уличная активность, люди собираются на площади, выступают с трибуны, масса разрастается, двигается, потом быстро рассредоточивается. Другой тип массы — «закрытая»: это страта, прослойка, которая собирается вместе только в символические моменты. Но она все равно живая. Большинство верующих, которые в обычные дни живут вполне нецерковным, греховным порядком, а по праздникам вспоминают о душе и идут в храм — как раз пример такой «закрытой» массы.

— Поделюсь сомнениями. Первое: совсем не обязательно ставить храм на месте сквера, тем более что зеленых зон в центре города не так уж много, а экологическая обстановка оставляет желать лучшего. Не думаю, что, если мы сохраним и увеличим зеленые зоны, станем холоднее и суровее, под стать уральской природе.

— Парки, скверы, специально культивируемые насаждения — это, конечно же, не уральское, а екатеринбургское начало. Как и храмы. Для меня нет разницы между «сквером» и «храмом». К тем, кто «топит за сквер» я отношусь так же, как и к тем, кто «топит за храм». Для меня конфликт между ними — надуманный, типа «кто тебе важнее — мама или папа». Нужно быть провокатором со странной, непонятной мне мотивацией, чтобы заставлять горожан делать такой выбор. Или выбор между храмами и торговыми центрами или музеями. Магазины и музеи тоже очень важны для самоидентификации екатеринбуржцев.

— В таком случае стоит ли, на ваш взгляд, возвращаться к варианту восстановления собора святой Екатерины в его историческом месте — на площади Труда?

— Объяснение очень простое: полноценный храм там просто не поместится. На площади сложился гармоничный ансамбль, уравновешивающий все три силы — уральскую, свердловскую и екатеринбургскую. Там стоит часовня святой Екатерины — в память о разрушенном храме. Неподалеку памятник отцам-основателям Татищеву и Де Генину, которые олицетворяют еще одну грань екатеринбургского начала — светскую и одновременно горнозаводскую. Посредине площади — фонтан «Каменный цветок», это свердловское начало, которое обуздало природу, как и Плотинка с водонапорной башней. Плотинка и площадь Труда — сложившееся культовое и очень символическое место. Мне кажется, храм там все бы «отодвинул», с моей точки зрения, это не было бы правильным решением.

— Еще одно сомнение. Екатеринбуржцам постоянно напоминают об их вине за гибель семьи Романовых. Особенно сильно эта тема звучала в дни «скверного» противостояния. Хотя современные екатеринбуржцы уж точно не несут никакой ответственности за события июля 1918 года. Я предполагаю, что предложение замолить чувство вины будет путем не столько к освобождению от него, сколько к вдалбливанию этого нехорошего, разрушительного чувства.

— Чувство вины действительно разрушительно для психики, это наглядно показал еще Зигмунд Фрейд. С этим чувством надо работать. Но при этом хочу заметить, что ни в своей статье, ни еще где-либо я не говорил о вине екатеринбуржцев за расстрел царской семьи. Я писал об индивидуальной вине, о неудовлетворенности самим собой, которая присутствует в любом творческом человеке.

Что касается расстрела Романовых, доподлинно эта история нам неизвестна: никаких документов в общем-то нет. Акценты расставить невозможно. «Исторические факты» основываются на свидетельствах колчаковского следователя Соколова, воспоминаниях Юровского (чекиста, руководителя расстрела. — Прим. ред.) и их пересказе Эдвардом Радзинским. И эти «факты» очень противоречивы и спорны, это скорее миф. В этой истории еще необходимо спокойно и тщательно разбираться. И пока не разобрались — споры будут продолжаться, потому что невозможно дать адекватные этические оценки.

С другой стороны, когда мы в Экспертном клубе Екатеринбурга недавно проводили сессию, посвященную городским брендам, меня порадовало, что [представитель Екатеринбургской епархии] отец Вениамин не стал педалировать тему Романовых и Храма-на-Крови. Сейчас епархия разрабатывает другую тему, другой мифологический образ — святой Екатерины. И это хороший симптом.

«Екатеринбург — город большой гражданской, протестной активности, и это можно брендировать»

— В прошлом году Екатеринбург лишился важнейшего для себя объекта и символа — телебашни, которая подчеркивала маскулинность, мужественность города. Были идеи совместить в нем памятник свердловскому индустриализму и православный храм, как бы примирив эти начала, заодно создать самое высокое культовое сооружение в мире. Насколько, по вашему мнению, был реалистичным этот проект?

— Ошибка была допущена еще на этапе проектирования: башни не строят в ямах, тем более на разломах породы. А с прекращением строительства башня стала разрушаться, и если посмотреть поздние фотографии, видно, как время объедало ее кусками. Я разговаривал с архитекторами, и большинство из них выражали сомнение, что восстановить башню было возможно. Поэтому когда незадолго до сноса башни стали вновь появляться проекты превращения ее в панорамный ресторан или храм, я относился к ним с иронией, потому что понимал, что сдвинуть эту тему с мертвой точки уже не удастся.

Сначала башня действительно была этаким фаллическим символом города. Но следы неизбежного разложения придавали ей импотентные черты. Она становилась памятником разрушения, разрушительного уральского начала. Наверное, я сейчас многих разочарую, но решение снести телебашню я считаю единственно правильным: высечь какие-то искры смысла из этого объекта было уже невозможно. Как говорится, умерла так умерла, зачем глумиться над бобиком, если он не подает признаков жизни?

— А что живо или достойно оживления? Какие события, имена, объекты могут «выстрелить» как бренды города? На недавней сессии Экспертного клуба, о которой вы уже упоминали, прозвучали имена Бажова, Алексея Балабанова, того же Рыжего, Виталия Воловича, указали на уральский конструктивизм, свердловский рок-клуб, наш филармонический оркестр. Что из этого непровинциально и пригодно для федерального и международного масштабирования?

— Меня, если честно, долго раздражало желание ограничить брендирование Екатеринбурга несколькими устоявшимися брендами. С моей точки зрения, правильнее использовать не модель товарного брендинга (один город — один бренд или несколько брендов), а модель «дома брендов», когда для разных аудиторий предназначены разные городские бренды и их много.

Без ложной скромности скажу, что проведенная нами бренд-сессия была уникальным событием, в ней приняли участие специалисты из разных областей — историки, литераторы, художники, архитекторы, политики, — которые разделили бренды на три группы. Первая группа — это всем известные бренды, мы их уже называли: Европа — Азия, Демидовы, Романовы и Храм-на-Крови, Бажов, Ельцин и Ельцин Центр.

Вторая группа — вспомогательные бренды, которые давно существуют и связаны с историей, традицией, памятью, известны определенным группам, но почему-то не сделаны широко, всемирно известными. Это и Денисов-Уральский в живописи, и наша коллекция авангарда, и конструктивизм в архитектуре, и конкретно Белая башня, и Коляда-театр, и наше современное кино, и Решетников, Крапивин, Казарин, Рыжий, Тягунов в литературе, и свердловский рок-клуб, нижнетагильская поэтическая школа и очень-очень много чего еще. Я назвал первых, которые пришли в голову.

Третья группа — уникальные бренды, то, что есть только у нас. Именно вокруг них должно наращиваться ядро брендинга территории. Участники бренд-сессии назвали десятки таких брендов, самый известный — Шигирский идол (древнейшая в мире деревянная скульптура возрастом около 10 тысячи лет. — Прим. ред.). По идее, нужно выделить или построить специальное здание, создать отдельный музей Шигирского идола, дополнить его другими образцами деревянной скульптуры со всего мира и со всей России, например знаменитыми образцами Пермской деревянной скульптуры.

— Недавно я видел, как иногородние и иностранные туристы фотографируются в нашем прославившемся сквере у Драмы. Он тоже может стать раскрученным брендом, особенно если у горожан, властей, Церкви, капитала хватит деликатности увековечить драматические события в каком-то примирительном объекте.

— Брендирование не должно ограничиваться шумом, одноразовыми акциями. Другое дело, что надо умело пользоваться возникающим шумом. Про сквер можно сказать, что он — готовый материал для брендирования. Все дело, как вы правильно отметили, в содержании, в моральном выводе.

— Ну, а главное, как я думаю, перебрендировать Екатеринбург из «города бесов» в «город достоинства». И для этого задействовать воспитательную и образовательную сеть, развивать соответствующие демократические институты. Тогда на фоне остальной России наш город будет выглядеть действительно уникально.

— Без сомнения, Екатеринбург — город большой гражданской, протестной активности. Благодаря Ельцину, Росселю, Уральской республике, которые в свое время проявили и как бы завещали эти качества, которые тоже можно брендировать — складывать соответствующие истории, «раскручивать» героев. Сегодня на этом направлении действует тот же Ельцин Центр, который и задуман как «очаг культуры» для гражданского общества. Это как раз пример того, как отдельный бренд из «дома брендов» работает на свою аудиторию.

Можно не останавливаться. Например, мы говорим про бренд «Балабанов», но есть Данила Багров, созданный Балабановым. Да, прежде всего он связан с Москвой, Питером, Америкой, но почему бы не задаться вопросом — сколько в нем уральского, свердловского, екатеринбургского? Тут есть о чем подумать.

Поле екатеринбургского брендинга абсолютно открыто, это большое пространство для возможностей. В то же время, соглашусь, бренд не может стать успешным на пустом месте. Бренды — это проявления реального состояния людей, отождествляющих себя с данной территорией, реального качества общества, взаимодействия разных его групп, институтов ради достойного преодоления сложностей, конфликтов.

— Выходит, бренды — не только для приезжих, но и для самих горожан?

— Для тех и других. Туристы приносят деньги, но Екатеринбург как туристический центр недооценен, и разговоры об этом идут только на моей памяти больше пятнадцати лет. Было много разных начинаний, проектов, но ни один из них не был доведен не то что до ума, но до какой-то логической точки.

Зачем бренды горожанам? Чтобы понимать, что мы живем в лучшем городе на земле, что нам есть чем гордиться, что здесь много интересного и достойного и отсюда никуда не надо уезжать. Строительство желаемого будущего возможно только на фундаменте уважительного отношения к прошлому. Если мы создадим «дом брендов» и условия для их развития, если культурная составляющая перевесит промышленную или криминальную, которой сравнительно недавно «славился» наш город, вставая в один ряд с «бандитским Петербургом», наконец будет куда выплескивать творческую энергию и наши поэты перестанут погибать.

Некоторым горожанам культурная самоидентификация действительно низачем: они ходят на работу, возвращаются домой, идут в ресторан, в кино, и, возможно, вопросы о том, кто они такие, у них не возникают. Но огромное число горожан задают себе такие вопросы. И практика показывает, что очень часто люди из первой группы перетекают в другую. Здесь не может быть «качества застройки», как в недвижимости, когда одни, такая «элитка», все понимают, тонко чувствуют, а остальные ничего не понимают и просто «едят гамбургеры».

Вспомним пирамиду потребностей Маслоу: сыт — нужна стабильная жизнь, есть стабильная жизнь — необходимо приятное общение, есть приятное общение — хочется признания, получил признание — а дальше что? Стремление к совершенству, балансу, гармонии, чтобы все вокруг тебя и внутри тебя было красиво.